Ох уж, эти граждане поэты... По жизни могут быть милыми, как Пушкин, или неприятными, как Лермонтов, романтиками, как Гумилев, или прагматиками, как Некрасов, жизнелюами вроде Тютчева или мизантропами типа Фета, но как только Муза посетила, так сразу начинается такое, что хоть святых выноси, от вполне очевидной 280-й ("Вот уж первой-то нож на злодеев вельмож, а другой-то нож — на судей на плутов")
до еще более явного возбуждение ненависти либо вражды к группе лиц по признаку принадлежности к социальной группе "презренные потомки известной подлостью прославленных отцов", то есть бесспорной 282-й. При этом как бы и я не я, и хата не моя: дескать, потребовал поэта к священной жертве Аполлон, вот Аполлона и привлекайте. А мы так чувствуем. И как бы да,
чувствуют, и подчас не так уж в молоко. Вот только жизнь не поэзия, но проза, и развивается по законам, в рамках которых все высокие вокабулы типа "родина", "подлость", "жертва", "Россия" etc. абсолютно контрпродуктивны, а продуктивны лишь простые истины, озвученные многажды и много где, но четче и откровеннее всего в мудром романе Маргарет Митчелл:
"Мы живём в свободной стране, и каждый имеет право быть негодяем, если ему так нравится",
"Добродетель не продается, но любую добродетель можно купить — вопрос лишь в цене",
"Большие деньги можно сделать в двух случаях: при созидании нового государства и при его крушении. При созидании это процесс более медленный, при крушении — быстрый",
"Какие бы лозунги ни выкрикивали ораторы, сгоняя дураков на бойню, какие бы благородные ни ставили перед ними цели, причина войн всегда одна. Деньги",
и самое-самое главное, фундамент всего, без которого все остальное поползет и рассыпется: "Бог мне свидетель, Бог свидетель... Я пройду через все, а когда это кончится, я никогда, никогда больше не буду голодать. Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать. Ни я, ни мои близкие..."
